«Блаженны умирающие в Господе» (Отк. 14:13)
– Как дела, что нового, Джерри?
– Спасибо, все в порядке, – отвечает мой коллега. – И сегодня все как обычно.
«Все как обычно, – думаю я. – Вряд ли это возможно в нашем огромном госпитале. Впрочем, если день был вялый, ночь будет бодрой».
Мы перекидываемся несколькими фразами, и он покидает наш офис, оставив мне только что сваренный крепкий ароматный кофе, который недавно привез с Ямайки. Я проверяю электронную почту, читаю последние новости и допиваю кофе. Моя ночная смена началась.
Решая, какое отделение посетить первым, останавливаюсь на онкологии. Провожу ключом-карточкой, и двери открываются. Ловлю себя на мысли, что никак не могу привыкнуть к легкому волнению, которое испытываю всякий раз, переступая порог этого отделения.
В этом отделении я посещаю каждую палату. Вечером здесь много посетителей, но есть и пациенты, пребывающие в полном одиночестве. Именно им я стараюсь уделить больше внимания, если они бодрствуют, а не спят из-за приема сильнодействующих препаратов, как это чаще всего бывает. Сегодняшний вечер не исключение.
Время летит незаметно в этом общении.
За окнами уже темно, но жизнь кипит в свете огней большого города. Водители автомобилей нетерпеливо ждут, когда красный свет светофоров сменится на зеленый, чтобы быстрее добраться до своей зоны комфорта. Одни спешат домой к семье, другие – на свидание с любимыми, а кому-то просто хочется оказаться перед экраном телевизора и насладиться любимым сериалом. Мы все стараемся прожить наше время с максимальным удовольствием и комфортом для себя.
Жизнь кипит и здесь, в госпитале, с той лишь разницей, что на этажах этого здания идет борьба за время. Эту борьбу ведут пациенты и для них важно уже не качество жизни, а количество дней, часов, а то и минут, которые им удастся отвоевать у дышащей в спину смерти. Помню, как один пациент сказал мне, что он готов отдать все, что у него есть, за то, чтобы пожить еще немного и просто сидеть на крыльце своего дома, гладить собаку и смотреть на дорогу. К сожалению, отвоевать время у смерти он не смог.
Мой мобильный телефон отвлекает меня от философских рассуждений.
– Молодой парень двадцати лет, пулевое ранение, внутреннее кровоизлияние, состояние критическое, – четко выговаривает медсестра, – родственников пока нет, но мы пытаемся с ними связаться.
Я спешу в хирургическое отделение. Группа медработников и студентов-стажеров окружила смотровое окно. Я пробираюсь к этому окну и занимаю освободившееся место.
Через окно виден операционный стол, на котором лежит парень. Грудь его раскрыта торакальными ретракторами, и я вижу, как бьется человеческое сердце. Я заворожен и несколько минут пребываю в каком-то трансе – никогда не видел ничего подобного. Сердце этого чернокожего парня не сдается, бьется вопреки всему, качая кровь по сосудам. Кажется, что оно живет отдельно от своего, пока еще хозяина, и бьется, подобно птице, попавшей в силки, готовое вырваться из груди и улететь, оставив неподвижное тело.
Я не могу оторвать взгляда от увиденного, но в этот момент кто-то касается моего плеча. Меня просят отойти в сторону, пациента везут в реанимационное отделение. Я остаюсь в отделении на случай, если вдруг появится кто-нибудь из членов его семьи. Не прошло и получаса, как я узнаю, что сердце парня остановилось. Не смогло справиться с травмой, несовместимой с жизнью. Ему едва исполнилось двадцать лет.
Время близится к полуночи. Я получаю сообщение: вызов на седьмой этаж госпиталя. Там собралась большая шумная мексиканская семья и меня просят их «успокоить».
Я поднимаюсь по лестнице. Говорят это полезнее, чем пользоваться лифтом. Задолго до нужного мне отделения я слышу шум и голоса. Часы в вестибюле показывают полночь.
«Ночь – пора великих свершений», – думаю я, мысленно прикидывая в уме свои действия.
Двое мужчин, увешанные золотыми цепями, ходят по коридору, выкрикивая что-то по-испански, перемежая свои крики ругательствами на английском. Их тела буквально испещрены наколками тюремной тематики. Один из них, похоже, на грани нервного срыва. Он садится на пол и начинает колотить по нему тяжелым кулаком.
Я ищу в коридоре медперсонал и не нахожу. Я пока не знаю, кто пациент. Рядом, в открытой комнате ожидания, находится человек пятнадцать: женщины, дети и несколько пожилых мужчин. Женщины плачут. Я решаю начать разговор именно с ними.
«Зона комфорта, – мелькает в моем сознании, – и кто же здесь лидер?»
Обычно, когда приходит столько родственников, всегда должен быть лидер. Думаю, это должна быть пожилая женщина. Я здороваюсь со всеми и ищу ее глазами в толпе. Думаю, это она – седая, с черными глазами, она смотрит на меня. Мы знакомимся. Ее зовут Мелисса. Я спрашиваю о пациенте, из-за которого в полночь собралась их огромная семья. Про себя думаю, что, скорей всего, это чей-то ребенок или мать. Как же иначе можно объяснить столько эмоций, слез и причитаний? Однако мое предположение ошибочно.
Мелисса, обращаясь ко всем, говорит, что я священник и сейчас помолюсь о ее маме, их бабушке и прабабушке. Это подействовало, и все члены большой семьи, включая двоих грозных мучачос, обступили меня в ожидании молитвы.
Я читаю самый известный библейский псалом (Псалом 22):
«Господь - Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях... Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной...»
Я рассказываю о превратностях нашей жизни, долине смертной тени, через которую проходит сейчас матриарх этой семьи. Затем мы вместе произносим молитву «Отче наш». Народ заметно оживляется. Мужчины с наколками приветливо жмут мне руку, обнимают, благодарят и спускаются на улицу покурить. Я продолжаю общаться с Мелиссой и узнаю, что ее маме, Марии, «всего девяносто лет» и что у нее случился сердечный приступ.
В этот момент появляется доктор и сообщает, что состояние Марии стабильно критическое. Она жива, но придется побыть еще несколько дней в госпитале. Семья решает, кто останется с ней на ночь. Этот процесс обещает затянуться, поэтому я прощаюсь со всеми. Уже далеко за полночь.
Я спускаюсь к себе в офис и думаю, что было бы неплохо отдохнуть и заварить чаю. Но в этот момент снова звонит телефон и меня просят посетить другого пациента. Вызываю лифт и поднимаюсь на восьмой этаж госпиталя. В палате плачет молодая темнокожая девушка лет за двадцать. Она причитает и одновременно ругает то ли судьбу, то ли кого-то еще. Паллиативный пациент – Глория – ее бабушка. Я невольно вздрагиваю при виде этого высохшего тела старой женщины. Она похожа на мумию. На столике у ее кровати замечаю медицинскую карту, на которой написано «Не реанимировать».
Мы знакомимся с девушкой. Ее зовут Наоми и она, будучи в состоянии аффекта, вызванного и горем, и алкоголем, просит меня помолиться за бабушку. Сама же спускается в кафетерий в поисках чего-нибудь «пожевать». Обещает вернуться через пятнадцать минут.
Я остаюсь наедине с Глорией. Она тяжело дышит, издавая едва уловимые гортанные хрипы. Ее глаза полуоткрыты, и мне кажется, что она что-то хочет мне сказать. В палату входит медсестра и говорит, что Глории осталось жить совсем недолго и очень хорошо, что я пришел. Дело в том, что в нашем госпитале проходит акция «Никто не умирает один». Суть акции состоит в том, что, если у пациента нет родных или близких, – то есть добровольцы, которые посещают его и остаются с ним или с ней до самого последнего вздоха. «Наверное, – думаю я, – при составлении графика Наоми вписала себя». Настенные часы показывают три часа ночи. Внучка скоро должна вернуться.
Я остаюсь наблюдать за Глорией, которая по-прежнему тяжело дышит с полуоткрытыми глазами. Медсестра покидает комнату, и уже через минуту Глория смотрит на меня и показывает глазами на бумажный стакан с водой и губку: она хочет пить.
Я выхожу в коридор и понимаю, что медсестра отлучилась куда-то. Попробую сам. Я прикладываю губку, пропитанную водой, к губам Глории. В памяти всплывает история распятия Иисуса Христа и того сотника, который дал Иисусу губку с уксусом.
Мне кажется, это ее последние минуты.
Она утолила жажду. Я задаю ей вопросы, на которые она, в силу ее физического состояния, ответить не может. Тогда я открываю Евангелие от Иоанна и читаю пролог: «В начале было Слово, Слово было у Бога, и Слово было Бог». Про себя думаю о том, что это самый сложный для толкования стих из Нового Завета. Продолжаю читать и замечаю, что Глория дышит уже не так тяжело, но с задержками. Думаю, не позвать ли медсестру. Впрочем, на ее медицинской карте написано: «Не реанимировать».
Ее дыхание останавливается, затем возобновляется. Я понимаю, что ее время пришло. Кладу руку на ее лоб и произношу короткую молитву об упокоении ее души.
Прислушиваюсь. Последний вздох. Он – особенный. Такое ощущение, что душа вырывается из ее тела и летит куда-то вверх.
Ее глаза полуоткрыты, и я невольно провожу ладонью и закрываю их. Эти глаза больше никогда не увидят мир. Ее душа уносится ввысь, в неведомые дали, на усмотрение Всевышнего…
Входит медсестра, проверяет пульс, показатели мониторов и благодарит меня за то, что я побыл с Глорией и она не умерла в одиночестве. Появляется доктор и констатирует смерть пациентки, наступившую в 3:45 утра. Я спускаюсь, чтобы подышать свежим воздухом. У входа в госпиталь встречаю Наоми, которая с кем-то ругается по телефону. Она не замечает меня и не спеша поднимается по ступенькам. Она возвращается к своей бабушке, не зная, что та уже ушла в мир иной.
Я наслаждаюсь свежим воздухом калифорнийской летней ночи. Лучи ночных фонарей пробиваются сквозь резные кленовые листья. Ночная прохлада, сменившая полуденный зной, наполняет меня какой-то энергией. Я все еще под впечатлением увиденного – и открытого бьющегося сердца молодого парня, и шумной мексиканской семьи, и последнего вздоха Глории. Жизнь и смерть каждый раз ощущаются по-новому. К этому нельзя привыкнуть.
Я возвращаюсь и прохожу мимо палаты Глории. Ее уже увезли, палату готовят для нового пациента.
В этот момент я слышу чье-то пение. Поют, и очень складно, знакомый мотив – спиричуэлс «Желанная, сладкая колесница»:
«О, желанная, сладкая колесница,
Я давно с нетерпеньем жду тебя,
О, желанная, сладкая колесница,
Увези поскорее меня домой».
Подхожу к комнате, откуда разносится по всему этажу это пение:
«А вот и ангелы прилетели,
Господь их послал за моей душой;
Прошли пути и дела земные,
И рощи Небесные ждут меня».
Четыре женщины и один пожилой мужчина сидят по обе стороны больничной кровати. Пациент – умирающий старик – дышит так же тяжело, как дышала Глория. Меня приглашают войти и сесть рядом.
Мы знакомимся. Пожилой мужчина – пастор небольшой афроамериканской пятидесятнической церкви. Женщины – родственницы и прихожанки. Они просят меня что-то сказать, но я вежливо отклоняю их предложение. Я хочу просто послушать их прекрасное пение.
«Капелланы тоже устают и нуждаются в восполнении эмоциональных и духовных сил», – я пытаюсь шутить. Однако они воспринимают мои слова всерьез, простирают ко мне руки и начинают горячо обо мне молиться. Это трогательно. Очень трогательно.
Я остаюсь с ними, хочу послушать что-нибудь еще в их исполнении. Спиричуэлс, госпел, блюз – только они могут это исполнять. Это в их крови. Это их язык общения.
А может, песни и молитвы и есть язык души? Ведь только через песни и молитвы мы можем по-настоящему раскрыть свою душу Всевышнему, когда все тайные и явные чувства словно оживают в нас. Раскрыл душу, а теперь попробуй это опиши своими словами. Не получится. Заканчиваются песни и молитвы – засыпает и душа.
За окном светает. Почти утро. Смена заканчивается, а мне еще нужно все записать до прихода следующего капеллана и ничего не забыть. Я прощаюсь с этой группой христиан. К ним присоединяется еще несколько прихожан церкви. Они прощаются со своим братом во Христе. Он ушел к Господу. Никто не умирает один, особенно если у него есть духовная семья!
Я возвращаюсь в офис и думаю, что внести в компьютер, но по-прежнему слышу:
«Катись, качайся, моя колесница,
Не останавливайся в пути!
Катись, качайся, моя колесница,
Я слышу песню твоих колес!»